– Живи-ка ты, как жила, – продолжала говорить Васёна, – а с меня и того хватает, что он есть на белом свете…

После разговора с Васёной Катерина обнаружила в себе разбуженное заново чувство к собственному мужу, да такое, что Павел в очередную ночь предложил:

– Давай сотворим ещё одного сына.

И задохнуться бы ей от счастья великого, не разрыдайся она той ночью. Ни Павел ничего тогда не понял, ни она не смогла ему ничего объяснить. И только теперь, на вершине заснеженного увала, она сообразила, что изливала на крепкую грудь мужа своего Васёнину боль.

А теперь?! Теперь куда девать своё горе? Куда девать Васёнину любовь?

Уже приближаясь к березняку, Катерина остановилась на минуту, покачалась в сугробе, внезапно, как Васёна у реки, воздела к небу руки и закричала с подвывом:

– Па-шенька-а!

Эхо сорвало с ветвей опоку; в её блёстках размылся, потерялся образ Васёны. Оттого Катерина взвыла того тошней:

– Васёна-а-а!

Березняк отозвался сорочьим стрёкотом. Катерина метнулась на птичье беспокойство. Она знала, что сорока не зря сорочит. И не ошиблась.

Простоволосая Васёна сидела у комля старой берёзы, прихлёстнутая здоровенной развилиной. С её шеи сползала на снег токая змейка пеньковой верёвки. Лицо было запорошено снежной пыльцой.

Смахнуть эту искру для Катерины показалось страшней, чем поднять из гроба покойника. Но, приглядевшись, Катерина поняла, что сук обломился прежде, чем пеньковая змея сумела сотворить непоправимое.

«Вот и Павел мой, – подумалось ей. – Живой Павел. Живой…»

От берега реки Осип свернул в переулок. В заплоте будущего детдома сдвинул на сторону сорванную с нижнего гвоздя доску, протиснулся в проём. Неутоптанной тропой добрёл до строения. С фасада оно красовалось выбитыми стёклами двух окон. Огромный замок на двери был нелеп, как смех на поминках.

– Убить мало! – сказал Осип и заторопился обратно серединой улицы.

Хотя суета его была не больно проворна, самому ему казалось, что и задыхается он от поспешности, и ругается от досады, и машет на морозе голыми руками – всё по-настоящему.

– Сейчас я вытряхну из тебя мамашино воспитание! – вскрикивал он на рысях. – От той, спасибо, война избавила, а от этого, паразита, никакой фашист не спасёт…

Осипу хотелось рвануть перед деревней рубаху на груди, только знал он, что грудь у него узенькая, голенькая, словно бутылка с молоком. Позорная грудь. Зато в его мозгах шевелились почерневшие от злобы мысли:

«Так мне и надо! Ушёл бы из-под немца один, так нет же! Сманил чёрт дурака хрусталя мыть… Щас! Стал бы немец его справки читать. Крутился бы как миленький. А нет – туда и дорога!»

Крутился бы Фёдор под немцем, как миленький, в качестве кого, Осип продумывать не спешил; перевернул тёмные мысли другой стороной:

«А теперь? Угождай, задабривай, проси… А ежели немец и впрямь до Сибири дойдёт? Ну, возьмёт его полицаем или кем там у них… Он же вольничать примется… А русская баба паскудных рук ох как не терпит… И меня с ним заодно… где-нибудь в пригоне… вилами к стенке…»

Осип остановился, оглядел ближние дворы, ровно опасность быть пришитым к стене вилами уже сторожила его за углом. Ничего не обнаружив, постоял, передохнул, дальше потащился уже нехотя.

«Что я теперь скажу Борису Михайловичу? – не мог он не страдать. – А если Мицаиха ещё привяжется – порядок наводить? Такой от себя оторвёшь да отдашь… Так ведь эта курва старая ещё и не возьмёт…»

Осипу показалось, что последние слова произнёс он вслух. На этот раз он оглядел не только округу, но и высоту. Противная его мыслям чистота сибирского морозного дня поразила Осипа. Он обнаружил, что всё вокруг сияет белизной, даже печные трубы. За пеленою кружевных от инея деревьев они дышат на мороз жемчужными дымами…

Да только не чистая благодать ошеломила Осипа, а то, что на фоне этой непорочности он увидел себя среди деревни чёрной капелькой блохи. И не от вида своего стало ему тошно, а от сознания, что питается он не живой кровью, а сыновней навозной жижею. И этому насилию не будет ни конца ни края…

Осип поморщился, повёл туда-сюда глазами, зубами скрипнул.

– На что уходит жизнь! – вздохнул. – Кому это надо?

Действительно, кому было надо, чтобы в мире сотворилась Земля, на ней микроб, который со временем переродится в червяка, потом станет головастиком, саламандрою, завром каким-нибудь, а дальше обезьяной. Та, нечистая её сила, схватит палку, укокошит противника, чтобы сохранить в себе родовое зерно. Семечко это, через тысячи поколений, в воображении Осипа Панасюка, увидит себя посреди сибирской деревни чёрной блохою, несчастной оттого, что не имеет возможности питаться живой кровью…

И совсем уже больным насекомым Осип побрёл дальше так, словно потерял смысл двигаться. Может, убрёл бы он за Казаниху, за Барабу, за морозную дымку горизонта и… там бы стал человеком… Только шум голосов прервал его неосознанное намерение.

Голоса неслись от школы. Там, во дворе, гурьба учеников быстро превращалась в шеренгу. Директор школы, поскрипывая костылями, направился вдоль готового строя. Он что-то говорил, останавливался, взмахивал рукой. Взмахи были энергичны, но в них действительно ощущалась пластика мелодии…

– Музыкант несчастный! – прошептал Осип. – Развелось всяких… Правильных… Терпи, задабривай, ублажай каждого…

Нагнетая в душу злобу, Осип ею вытеснял из себя чувство собственной никчёмности.

– Хватит! – сказал он довольно громко, чем испугал самого себя, и далее прошептал: – Забираю свою долю, и поминай как звали…

Решением этим он вытеснил из своего внимания школу вместе с ребятами и директором и почти бегом направился домой…

Укрытый бараньим тулупом Фёдор спал на полу. Под его головой сатиновыми розами цвела Васёнина подушка.

Вчерашним полднем, уезжая из дома, Осип строго наказал сыну:

– Гляди тут у меня! Чтоб комар носа не подточил!

– Без сопливых… – ответил Фёдор.

Да только не успел Осип в санях заготовителя скрыться за деревней, как Фёдора тут же подняла на ноги его разнузданность – и понеслось…

Сперва он окунулся в подполье, откуда выбрался только не на карачках. Затем увидел в окно Семешку, заявился в конюшню и решил погарцевать на гнедом двухлетке. Но тот оскалился на сивушную вонь. Когда же Фёдор дунул ему в ноздри, жеребчик вскинулся на дыбы… И если бы не Семешка, быть бы на деревне покойнику.

После того обидчивый «кавалерист» двинулся на деревню – искать на задницу приключения. И заявился он командовать тремя бабами, которые собрались красить полы в будущих спальнях детдома. Но растакого командира бабы тут же наладили взашей. Они даже подумать не могли, что Фёдор отыщет во дворе дрын! Только тогда успели бабы повалить его на снег, когда стёкла в паре окон были напрочь выхлестаны. Слава богу не вместе с рамами!